[poiZZa]

Читаю нынче одного австрийского прозаика. Его ставят в лучшие представители «Пражской школы» немецкого экспрессионизма, на пару с Кафкой, Верфелем итд. Понравилось туманное начало произведения. Не поленилась вернуться и напечатать.
Далее первая глава, названная «Сон»:

тык

Лунный свет падает на край моей постели и лежит там большой сияющей плоской плитой.
Когда лик полной луны начинает ущербляться и правая его сторона падает на убыль - точно лицо, приближающееся к старости, сперва покрывается морщинами и начинает худеть, - в такие часы мной овладевает тяжелое и мучительное беспокойство.
Я не сплю и не бодрствую, и в полусне в моем сознании смешивается пережитое с прочитанным и слышанным, словно стекаются струи разной окраски и ясности.
Перед сном я читал о жизни Будды Готамы, и теперь на тысячу ладов проносятся в моем сознании, постепенно возвращаясь к началу, следующие слова:
«Ворона слетела к камню, который походил на кусок сала и думала: здесь что-то вкусное. Но не найдя ничего вкусного, она отлетала прочь. Подобно вороне, спустившейся к камню, покидаем мы – ищущие – аскета Готаму, потеряв вкус к нему.»
И образ камня, походившего на кусок сала, вырастает в моем мозгу неимоверно.
Я ступаю по руслу высохшей реки и собираю гладкие камешки.
Серо-синие камни с выкрапленной поблескивающей пылью, над которыми я размышляю и размышляю и все таки не знаю, что с ними предпринять, - затем черные, с желтыми, как сера, пятнами, как окаменевшие попытки ребенка вылепить грубую пятнистую ящерицу.
И мне хочется отбросить их далеко от себя, эти камешки, но они выпадают все у меня из рук, из поля зрения моего не могу их прогнать.
Все камни, когда когда-либо играли роль в моей жизни, встают и обступают меня.
Одни, как крупные, аспидного цвета крабы, перед возвращающимся приливом, напрягая силы стараются выкарабкаться из песка на свет, всячески стремясь обратить на себя мой взор, что бы поведать мне о чем-то бесконечно важном.
Другие, истощенные, бессильно падают назад, в сои ямы и отказываются когда-либо что-нибудь сказать.
Время от времени я выхожу из сумерек этого полусна и на мгновенье вижу снова на выпученном клочке моего одеяла лунный свет, лежащий большой сияющей плоской плитой, чтобы затем в закоулках вновь ускользающего сознания беспокойно искать мучающий меня камень, что где-то, в отбросах моего воспоминания, лежит, похожий на кусок сала.
Возле него на земле, вероятно, когда-то помещалась водосточная труба – рисую я себе, - загнутая под тупым углом, с краями, изъеденными ржавчиной. И упорно я стараюсь в своем сознании такой образ, который бы мои вспугнутые мысли и убаюкал их.
Это мне не удается.
Все снова и снова, с бессмысленным упорством, неутомимо, как ставень, которым ветер через равные промежутки времени бьет в стену, твердит во мне упрямый голос: это совсем не то. Это вовсе не тот камень, который похож на кусок сала.
От этого голоса не отделаться.
Хоть я сто раз доказывал себе, что это совершенно не важно, он умолкает на одно мгновение, потом опять незаметно просыпается и настойчиво начинает сызнова: хорошо, хорошо, пусть так, но все же это не камень, похожий на кусок сала.
Постепенно мною овладевает невыносимое чувство полной беспомощности.
Что дальше произошло, не знаю. Добровольно ли я отказался от всякого сопротивления, или они – мои мысли – меня одолели и покорили.
Знаю только, что мое тело лежит спящим в постели, а мое сознание отделилось от него и больше с ним не связано.
Кто же теперь мое Я? Хочется вдруг спросить, но тут я соображаю, что у меня больше нет органа, посредством которого я мог бы вопрошать, и я начинаю бояться, что глупый голос снова проснется во мне и снова начнет бесконечный вопрос о камне и сале.
И я отмахиваюсь от всего.

(с) ГуставМайринк "Голем".